Миф о “боевых нагайках” был создан в середине 70-х годов ХХ века известным криминалистом Е. Тихоновым, который в 1976 году, руководствуясь, как он позже (оправдываясь) объяснял, сугубо криминалистическими задачами, описал некие “боевые бичи и плети”, которые, по его мнению, могли использоваться “в преступной среде” в качестве оружия.
Странно, конечно, что, по этой логике, в раздел оружия не попали, к примеру, табуретки и сковородки, но, слово не воробей… Фраза “криминалистического оружиеведа” была услышана в 90-е годы ХХ века сначала реконструкторами “древнерусских боевых искусств” и “настоящими казаками”, а уж потом подтянулись торговцы, и родилась, как указывается на одном из торговых сайтов, “боевая нагайка, оружие ударно-дробящего действия используемое в верховой охоте на мелкую дичь, борьбы с хищниками, самообороны, разгона демонстраций и дополнительного (вспомогательного) оружия казака”. Тем более, что очередной “криминалистический оружиевед”, А. Подшибякин в 1997 году, опираясь, видимо, на мнение уважаемого старшего товарища, прямо отнес уже именно нагайку к тем самым “боевым бичам”. Ну а раз есть “оружие”, то за теми, кто его будет использовать именно как оружие, и теми, против кого оно будет использоваться, дело не стало: “настоящие казаки” с удовольствием используют “боевую нагайку” не только в своих выдуманных ритуалах (как, например, “фланкировка нагайкой”), но и испытывают ее на спинах своих противников.
На самом деле нагайка никогда не была боевым оружием, а являлась всего лишь орудием для управления конем. Так, Султан Хан-Гирей, описывая вооружение и снаряжение черкесского всадника в 1832 году, прямо отнес нагайку к конской сбруе, отметив, что “плети или нагайки делаются круглые и треугольные. Последние с особенным искусством плетутся и обыкновенно бывают украшены шелковыми лопаточками” (Хан Гирей С. Записки о Черкессии). При этом черкесская нагайка была еще и весьма легкой: как писал Ф. Торнау, “Шпор черкесы не знают и погоняют лошадь тоненькою плетью, имеющею на конце кусок кожи в виде лопаточки, для того чтобы не делать боли лошади, а пугать ее хлопаньем, так как, по мнению черкесов, боль, причиняемая лошади шпорами или тяжелою нагайкой, употребляемою калмыками и донскими казаками, утомляет ее совершенно без нужды” (Торнау Ф. Воспоминания кавказского офицера”). Впрочем, и донские нагайки, если судить по сохранившейся нагайке атамана М. Платова, датированной 1813 годом, не были похожи на тех монстров, которые сегодня продаются в магазинах и на сайтах, а также с видимым удовольствием носятся многими казаками. Кроме того, судя по описанию казаков и черкесов в “Воспоминаниях о пережитом и перечувствованном с 1803 года” А. Беляева, напечатанных в “Русской старине” в 1881 году, многие казаки использовали черкесские нагайки: “тонкая нагайка надета на кисть правой руки. Нагайка на конце своем имеет плоский ремень, показывающий как казаки и черкесы берегут и жалеют своего коня”.
Впрочем, нагайка могла использоваться в качестве оружия, но вынужденно, в ситуации, когда по той или иной причине настоящее оружие было недоступно. Так, А. Дюма в своем “Путешествии на Кавказ”, описывавшем 1858 – 1859 годы, упомянул один из таких случаев: “Мы были свидетелями такой сцены: трое или четверо покорных лезгин (имеются в виду т.н. “мирные” лезгины – ИО), из тех, которые приходят продавать свои сукна, остановили одного всадника, схватив коня за узду. Чего они хотели, не знаю; что он им сделал, тоже не ведаю. Он произносил угрозы, те кричали. Он замахнулся плетью и ударил ею по голове одного так, что тот упал: в ту же минуту его лошадь споткнулась, и он исчез в этом вихре, как вдруг откуда-то взялся его нукер и вмешался в дело: от каждого его удара кулаками кто-нибудь падал; тогда всадник приподнялся, снова показался на коне, стал раздаривать удары направо и налево, размахивая страшной нагайкой, как цепом, и когда толпа расступилась, его нукер вскочил сзади на коня, уселся, и оба ускакали, оставив после себя двух или трех окровавленных, почти изувеченных лезгин”. Однако причина, по которой всадник использовал только нагайку, а лезгины тоже не схватились за оружие, была проста: как сказал молодой князь, сопровождавший А. Дюма, и сын местного правителя,”они хорошо знают, что того, кто бы нанес удар кинжалом или выстрелил из пистолета в Нухе, мой отец велел бы расстрелять… Нагайка другое дело. Она не запрещенное оружие. Тем лучше для того, кому природа дала добрые кулаки: он пользуется ими, и ничего нельзя сказать против этого”.
Бывали ситуации и другого рода. А. Щербак, описывая Ахалтекинскую экспедицию 1880 – 1881 года, упомянул случай, имевший место с князем Голицыным: “Услышав сильную перестрелку, князь Голицын, находившийся с полусотней в другой стороне, поспешил на помощь через сад; но едва только он дал шпоры лошади, перескочил через ограду, как на него кинулось несколько текинцев. Не успев обнажить шашки, Голицын пустил в дело плеть и вытянул несколько раз по лицу опешивших врагов, которых прихлопнули подоспевшие казаки” (Ахал-тэкинская экспедиция генерала Скобелева в 1880-1881 гг. Из воспоминаний д-ра А. В. Щербака. СПб. 1900).
Стоит отметить, что налететь на противника с плетью вместо шашки или сабли считалось и своего рода удальством, зародившимся еще в конце XVIII века с подачи одного из самых лихих кавалеристов Европы времен Фридриха Великого, Ф. Зейдлица, сказавшего однажды, что “если конница налетает на неприятеля прежде, чем тот успевает рассмотреть, какие у нее сабли, то, будь у ней в руках хоть простые хлысты, она наверное победит его”. Это удальство продемонстрировал, например, князь Я. Чавчавадзе 27 сентября 1829 года при штурме турецких позиций у города Бейбурт в ходе Русско-турецкой войны 1828 – 1829 годов: “В эту минуту турецкий офицер почти в упор подскочил к нашему фронту и выстрелил из пистолета. Князь Чавчавадзе, стоявший перед первым взводом лейб-эскадрона, бросился на него с поднятой плетью. Офицер стал уходить. Чавчавадзе насел на него вплотную” (Потто В. Воспоминания о Закавказском походе 1855 г. // Кавказский сборник, Том 25. 1906).
И уже к середине XIX века нагайка превратилась в статусный предмет и объект коллекционирования. Так, русский писатель В. Инсарский не без удовольствия описывает подаренную ему одним из таких коллекционеров в 1858 году нагайку и то, какое она впечатление произвела на его “свитских приятелей”: “хлебосольный и радушный хозяин представил мне огромную коллекцию казацких нагаек разного рода и высшего сорта и просил меня принять одну из них на память… Я упорно отказывался; он еще упорнее настаивал и так как мой решительный отказ мог бы показаться обидным для него, то я и должен был уступить. После различных благодарностей я сказал: «собрание этих вещей так великолепно, что я истинно затрудняюсь сделать выбор и потому, если вам так настоятельно угодно дать мне материальный знак вашего доброго расположения ко мне, то потрудитесь сделать этот выбор сами». Едминский взял из целой кучи нагаек самую лучшую и богатую, сплошь заделанную в серебро, и преподнес мне. Я ужасно франтил этой великолепной нагайкой, подобной которой действительно ни у кого не было. Свитские приятели по очереди стали выпрашивать у меня ее в подарок, то «в знак любви», то «в знак дружбы», то «в знак удовлетворения»” (Записки Василия Антоновича Инсарского // Русская старина, № 11. 1904).
О знаменитом фуфле, “пластунском ноже”, можно прочитать здесь.
